Я - свидетель. Рассказ

-  Степ, а Степ? Чо мы его все время этой улицей водим? Уже два дня как водим, а Степ? – сиплым голосом ныл худой длинный солдатик в выцветшей гимнастерке с трехлинейкой на плече и недокуренной цигаркой в зубах. Солдатик этот входил в странную компанию из трех человек, состоящею из его самого и такого же как и он товарища с трехлинейкой да попа в черной рясе и всклокоченной как солома бородой.

-  Чо тебе? - нехотя ответил товарищу Степан.

-  Да лужища тут после дождя, опять ноги замочим. Вон она видишь у того дома? Давай свернем Степ на Советскую.

-  Товарищ Котов сказал водить по Пролетарской, значит пойдем по Пролетарской, - ответил Степан.

-  А на какой хрен по Пролетарской? – не унимался солдатик. – Какая разница?

-  Сказано по Пролетарской, значит по Пролетарской. Ну, давай шевелись, контра, - и Степан слегка подтолкнул прикладом замешкавшегося попа.

- Ну, на хрена его водить здеся? – ворчал долговязый, но спорить с товарищем не стал, а лишь со злостью сплюнул окурок. – Иди, ужо чего, - с раздражением сказал он попу, и вся троица, свернув направо, уперлась в огромную как озеро лужу. У лужи моря лениво грелись на солнце чьи-то гуси да два голубка, пристроившись на битых кирпичах, пили воду.

-  Ну, никак мне не понять, зачем мы его тута водим кругами, а потом опять в чеку ведем? – не унимался долговязый и с тоской смотрел то на Степана, то на лужу, то на попа, словно спрашивая их зачем это надо делать.

Лужа со Степаном ответа долговязому не дали, потому как тоже не знали зачем. Поп само собой ничего не сказал и не объяснил, хотя точно знал ответ. Этот самый ответ смотрел на него со второго этажа трехэтажного каменного дома глазами двух детских головок и молодой женщины, его жены и детей.

-  Ну, иди же, - подтолкнул его Степан, и поп первым шагнул в лужу океан.

Отца Матвея арестовали сразу после Пасхи, на светлой седмице после молебна «Живоносному источнику». Арестовали прямо в храме под вопли прихожан, пригнав для этого целый взвод красноармейцев. Арестовали, и сразу в чека или чеку, как окрестили ее проклятую горожане. А вокруг в городе и за городом бушевала весна. Пасха в этом году выдалась поздняя, и весна ударила сразу будто звон в набатный колокол на колокольне. Зазеленели леса и поля, принарядилась и зацвела черемуха, запели свои бесконечные трели соловьи, а под городом широко загуляла Ока красавица. Куда ни глянь - залитые луга, пойменные озера и дальние дали, все вокруг весеннее половодье. Воздух стал пронзительно свеж, а небо необыкновенно голубым и близким. Кажется протяни руку и коснешься облаков. Весна, красота, Пасха. Но на светлой седмице арест и обвинение , ночь в чека, и товарищ Котов с вечным вопросом:

-  Кто ты поп отец Матвей?

И его ответ:

-  Я свидетель.

-  Какой же ты свидетель? – сверлил его злым взглядом товарищ Котов. – Ты поп контра, а значит враг советской власти.

-  Я не враг, - возражал на это отец Матвей.

И получал в ответ зуботычину и прежнее:

-  Враг и контра. Потому как вел ты поп враждебную агитацию против советской власти и препятствовал проведению ее политики.

-  Какой такой политики и какая агитация? – снова возражал отец Матвей и опять получал зуботычину.

-  А такой политики, - разъяснял товарищ Котов. – Временное изъятие церковных ценностей в пользу голодающих Поволжья. Это во-первых, - загибал пальцы товарищ Котов. – А во-вторых, ты поп отец Матвей агитировал верующих, что советская власть безбожная.

-  Какое изъятие ценностей может быть временным? – возражал отец Матвей. – Если изъятие значит изъятие. Это по-русски говоря грабеж. А грабеж он и есть грабеж, будь то временный будь то постоянный.

-  Споришь со мной, контра! – кричал на это замечание отца Матвея Котов. И снова прежняя зуботычина. Отец Матвей вытирает рукавом кровь с рассеченной губы и опять за свое.

-  Теперь второе. Какая такая агитация верующих, что советская власть безбожная, если сама эта власть от Бога отказалась и потому стала безбожной.

И вновь получает отец Матвей зуботычину, и опять тот же вопрос:

-  Признаешь ли ты себя, контра, врагом советской власти?

И снова тот же ответ:

-  Нет, я не признаю себя врагом. Я свидетель.

Двое суток истязали и мучили отца Матвея пытаясь выбить признание, да только получали один и тот же ответ на все вопросы: «Я не враг, я свидетель».

Устал он от этих вопросов, но еще больше устал товарищ Котов. И вот чтобы, значит, ускорить дело, решил опытный чекист надавить на отца Матвея с другой стороны. Стали его водить под конвоем из комендатуры до здания чека и обратно не прямой дорогой по улице Советской, а в обход по Пролетарской. И делали они это потому, что Пролетарская, бывшая дворянская имела в себе неказистый домишка, в котором и жил отец Матвей с женой и двумя детьми. Выходить на встречу и тем более говорить с арестованным семейству строго запретили. А для пущей важности поставили в подъезде караул. Но разве удержать родных и близких, когда ведут под окнами арестованного отца и мужа. Ждали они его и смотрели каждый день из окна и плакали от непомерного горя. Видел их и отец Матвей и страдал от этого сильней, чем от допросов. Помоги Господи!

Но на такую его реакцию и рассчитывал опытный в своем опричном ремесле чекист. А после каждой такой прогулки снова допрос и те же вопросы и на них тот же ответ: «Я свидетель».

Вот и сегодня, как и вчера, отец Матвей первым шагнул в лужу, стараясь не смотреть на окна с дорогими лицами в них. А следом за ним те же двое солдат с ружьями ругаясь и матерясь, сегодня, как и вчера,  прошли свой путь и осталась после всего этого у отца Матвея еще одна незаживающая рана на сердце. Да еще у долговязого конвоира неразрешенное недоумение.

-  Степ, а Степ, - снова пристал он к товарищу. – Ну, чо мы его тут водим, а?

-  Да что тебе за дело. Или ты тупой? – огрызнулся Степан.

-  Нет, ты разъясни, если знаешь, - не обращая внимания на оскорбления, продолжал допытываться долговязый. – Ну, зачем?

-  А ты не понял что ли? Жил он здеся. Вона видишь в окне, его смотрят на нас, глаз не сводят.

-  Ну и что?! Подумаешь, жил себе и жил. Это я и без тебя знаю, что здесь поповская квартира. А водим-то мы его зачем здесь?

-  Ну, ты и тупой! Не понимаешь?

-  Неа.

-  Ох, и дурень. Поп-то наш того, контра, а не признается.

-  Это как? – удивился долговязый.

-  А вот так. Ему товарищ Котов все, значит, доказательства налицо представил, а он не признается. Говорит, я тута не причем, я свидетель. Понял?

-  Неа.

-  Ну, ты и тупой. А ты что поповская морда замешкался? Своих увидеть охота? А ну давай, топай сволочь! Я те покажу, контра! – и Степан уже нешуточно сильно ткнул прикладом замешкавшегося отца Матвея. – Иди, иди, контра поповская! Я те покажу свидетель, - и Степан снова замахнулся прикладом.

-  Степ, не надо, - неожиданно одернул его долговязый. – Его же смотрют.

-  Ну и чо?

-  Да как-то неловко при детях и бабе.

-  Чо неловко? Их кровопийцев всех одно дело – пуля. Или ты против?

-  Может и пуля, - согласился долговязый, - только вот при детях не надо.

Слова Степана про упорство отца Матвея смутили долговязого солдатика. Он думал об этом всю дорогу и весь день. И после допроса отца Матвея в чека. Своего пролетарского товарища он об этом больше не спрашивал, но интерес, или может даже сомнение, осталось. «Пулю врагу  можно. Но при детях не надо. И как это получается? Ему все доказательства, а он свое свидетель». К вечеру недоумения долговязого еще больше усилилось, а после ужина они и вовсе переросли в откровенное любопытство, удержать которое было просто невозможно. Ему было ясно, что Степан четких ответов дать не мог. Оставалось одно – расспросить обо всем самого отца Матвея. Момент на сегодняшний день для этого представился удобный. Отец Матвей остался в камере один. Купца Ладыжникова, сидевшего вместе с ним, вчера расстреляли. Зная это, долговязый никого не дожидаясь, сам вызвался разносить заключенным положенную вечером пайку хлеба и воду. В камере было темно и сыро. Скамей, стола или стульев не было. Лишь старая солома на полу заменяла собой весь и без того скромный тюремный инвентарь. Уставший от дневных переживаний отец Матвей спал, свернувшись от холода калачиком и по возможности подстелив под себя жалкие ошметки соломы. Он не услышал, как звякнул ключ, и со скрипом открылась железная дверь.

-  Спишь что ли, поп? А поп? – толкнул его в плечо долговязый. – Ты это поп того, проснись. Я тебе пайку принес.

Отец Матвей с трудом открыл налитые свинцом веки. В полумраке камеры он не сразу разглядел того, кто его будил.

-  Я тебе пайку принес, - неуверенно сказал долговязый.

-  Спасибо, - поблагодарил его отец Матвей, отметив про себя некоторую неуверенность в голосе солдатика.

-  Слышь, поп? Я, это, спросить тебя хотел. Скажи, это, как ты такое говоришь?

-  Что?

-  Ну, то, что ты не контра и вообще? Как там у тебя? Ты этот?

-  Свидетель, - помог долговязому отец Матвей и с интересом посмотрел на вопрошавшего.

-  Во-во, это самое! То есть этот свидетель. Ведь я, как понимаю, свидетель он кто?

-  Кто? – переспросил отец Матвей.

-  Вот именно, кто? – уже смелей продолжил долговязый. – Скажем, если Игнат у того же Степана махорку упер, а я видел, то значит я свидетель. Так выходит?

-  Так, - согласился отец Матвей.

-  То-то. Так ты скажи мне поп. Что ты такое видел, что говоришь, я свидетель, а не контра?

-  Я Бога видел, - просто ответил отец Матвей, и в камере повисла напряженная тишина.

-  Это как? – справившись с паузой, спросил долговязый.

- Ну, как тебя видел, так и Его видел и вижу.

-  Не может того быть! – резко выпалил долговязый. – Никак этого не может быть!

-  Это почему?

-  Да как почему?! Нету Бога и все, баста!

-  Как же так нету, когда я видел.

-  Видел? – не без удивления спросил долговязый.

-  Видел, - подтвердил отец Матвей, - и сейчас вижу.

-  А где видишь?

-  В сердце своем вижу, в небе, звездах, в камере вот этой. И в тебе тоже вижу.

-  Да как во мне? Шутишь что ли? Я тебя серьезно, а ты дурня из меня делаешь! – возмутился долговязый.

-  Прости, - извинился отец Матвей. – Но я не шучу. В тебе я тоже Бога вижу, так как ты есть человек, сотворенный по образу и подобию Божию. А значит, на тебе, как и на любом человеке, печать самого Божества имеется. Еще вижу Его в небе. Вон там смотри звезды, - сказал отец Матвей и показал рукой на узкое тюремное оконце. – Эти звезды Его творение, а значит и Он сам в них нам светит. Вижу и в этой камере, потому что она есть исполнение Его воли. Угодно Ему было водрузить в нее меня, послать мне грешному испытание за мои многие беззакония. И вот я здесь сижу и славлю Его имя.

-  Да как же можно сидеть и славить? – усомнился долговязый.

-  Можно. Потому что все, что ни дает нам Бог, есть нам во благо. Вот поэтому я и свидетель.

-  Вот оно значит как. Вот оно как, значит, выходит. А как же говорят, что Бога нет?

-  А кто такое говорит?

-  Как кто? Нас тому учат.

-  Да кто же вас тому учит?

-  Большевики, которые революцию сделали. Товарищ Котов, товарищ Ленин и Маркс. Вот как много, - и долговязый стал загибать пальцы на руках.

-  Всех учителей вспомнил? – спросил его отец Матвей.

-  Можа и всех. А чо, мало?

-  Да так, не больно густо. Вон и пальцев на руке хватило.

-  А у тебя сколько за Бога, много?.

-  Ох, много, тебе и не сосчитать сколько. Посмотри хотя бы на небо, попоробуй звезды пересчитать, сможешь?

-  Нет, пожалуй.

-  То-то, а каждая из них Бога славит. Да вот и ты сам в имени своем тоже его славишь.

-  Да как же это?

-  Да так. Вот какое твое имя?

-  Николой кличут.

- То-то Никола-Николай. В честь кого тебя мать родная назвала? В честь Николая чудотворца, а он славнейший из святых. Уже больше тысячи лет Бога бесчисленными, как песок, чудесами славит. Ты его имя носишь, а значит в имени своем тоже Бога славишь, хотя и не веруешь. И вот скажи мне теперь брат мой Николка-Николай, прав я или нет? Молчишь. Нечего тебе сказать. Маркса и Ленина вспоминаешь. А ты лучше вспомни как мать твоя тебя мальчонкой в церковь водила. Ведь водила?

-  Водила, - вздохнул Николай.

-  Свечи ставили, иконы целовали, пели хором «Отче наш». Ну, вспомни, пели?

-  Пели, - признался Николай.

-  А раз пели «Отче наш», значит признавал ты отцом своим Бога, как и все верующие, что в храм ходили. Вот и скажи мне Николка-Николай, как же ты русский человек своего отца Небесного оставил, бросил Его и отдал на поругание? Молчишь? Нечего тебе на это сказать. Не помогают Маркс, Ленин и товарищ Котов. То-то дело брат мой Никола-Николай. Спрашиваешь ты меня, отчего я в контре не признаюсь. А то брат я не признаюсь, потому как я всему этому свидетель и свидетельствую я о том, что жив Бог Отец, Сын и Святой Дух. И хотя русские люди его предали, поругали и «распяли», я всему этому свидетель, а значит, как ты говоришь, видел я это и слышал и вновь вижу и слышу и о том открыто всем говорю - я свидетель.

После этой ночной встречи и разговора прошло у Коли-Николы любопытство, но недоумение от странных слов отца Матвея осталось. «Я свидетель», - часто в своей дальнейшей жизни повторял он его слова, вспоминая тот давнишний разговор. Повторял он их и тогда, когда повели отца Матвея на расстрел, так и не добившись от него признания в контре. \

Константин ПЕВЦОВ

Внимание – издательство «Зерна» готовит к выпуску книгу рассказов К.К. Певцова. Следите за новинками на нашем сайте по ссылке: http://zyorna.ru/